Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

кинуло на калитку, на витые, с острыми концами прутья, раздирая рукав халата и еще глубже – рыхлую шкуру, впрочем не почувствовавшую никакой боли, и он только отвлеченным сознанием догадался, что поранился. Он вцепился в столбик, не повалился и видел краем глаза, что от крыши его крепкого одноэтажного дома, окольцованного двумя бетонными сейсмопоясами, вдруг отскочила прямоугольная кирпичная труба и покатилась по скату, кроша и увлекая за собой шифер. Арнольд Арнольдович метнулся во двор и здесь повалился набок, на пораненное плечо, но опять не почувствовал боли. Что-то хрустело, крушилось, грохотало, изо всех щелей дохнуло пыльными облаками, и земля, бьющая в плечо и бок, будто трещала каменными суставами и ревела – жуткой глубинной глоткой. Арнольд Арнольдович, копошась в грязи, сам заревел, завыл:

– Галя! Арнольдик! Галя!

И вдруг земля мгновенно стихла, рев улетел за сопки, подземный кулак провалился в глубину. Но теперь уже неслись другие крики: кричали люди со всех сторон, кто-то – истошно, испуганно, кто-то – призывно, визжала сдавленно собака. И Арнольд Арнольдович, уже выдергивающий из истерики побитое тело, уже взлетавший на порог дома, мельком видел: там, где обычно треугольником торчала крыша соседнего дома, теперь вместо треугольника было что-то осевшее, покореженное, сползшее набок, окутанное пылищей. По всей улице поднялись столбы пыли.

– Галя!

В прихожей он ловко впрыгнул на заднюю стенку рухнувшего шкафа, проламывая тонкий задник, устремился в комнату; захрустело стекло под босыми ступнями, а он и не знал, порезался или нет, откинул с дороги валявшийся раздавленным глазом телевизор. Жена страшно выла из спальни, но он прежде ворвался в полумрак детской, сграбастал вместе с одеялом ничего не понявшего, свернувшегося в испуганный калачик сына, побежал к жене, забравшейся с ногами на подушку. Кровать переместилась через всю комнату от одной стены к другой. Он со злостью, не разбирая, схватил жену куда-то за ночную рубашку, изрядно прихватив толстой сальной шкуры, поволок из комнаты, и она тут же замолчала, сникла, размягчилась, как попавшаяся курица, отдавшись его воле, – даже ноги ее волочились по полу, и он, задней мыслю сообразив, что посечет эти ее голые ноги битым стеклом, как, наверное, уже посек свои, одним рывком, не чувствуя тяжести, взвалил тяжеленную женщину себе на плечо и, рыча, с сыном под мышкой и женой на другом плече, доламывая шкаф в прихожей, вывалился на воздух. Выпустил ношу и сам рухнул на колени, но все еще не чувствовал боли ни в плече, ни в посеченных ногах.

Дом напротив изменился странным образом, и Арнольд Арнольдович смотрел и не мог в предрассветном мраке и за тучами пыли сразу понять, что там случилось, а потом пыль стала оседать, и он разом увидел, что не было у того дома фасадной стены, темнела своим смутным содержимым комната, и там тоже шевелились и кричали полуголые люди. Принц рвался с привязи, душился. Арнольд Арнольдович вытащил из кармана зажигалку, схватил Арнольдика, сунул ему зажигалку в руку, потому что жене теперь было бессмысленно что-либо говорить: она больше не выла, но, схватив себя за щеки, причитала и металась по двору. Арнольд Арнольдович лег ничком, поднял ступни и крикнул сыну:

– Смотри пятки! Вынай стекло! Быстро!

Арнольдик стал светить зажигалкой и ощупывать окровавленные ноги. Но скоро к сыну присоединилась Галина. Арнольд Арнольдович, пыхтя от прорезавшейся боли, лежа грудью на земле и чувствуя мелкую дрожь недр, говорил:

– Здесь не колет, пощупай возле большого пальца. Да, здесь колет, вынай.

Но они не успели, Арнольд Арнольдович услышал тот же гул, будто от армады бомбардировщиков, делавших новый заход. Он закричал:

– Уходи от дома!

Сам вскочил на четвереньки и проворно засеменил на руках и коленях подальше от крыльца. Гигантский кулак ударил в него снизу, и посыпались еще удары, частые, один за другим, слившись в общий рев. Земля стала ходить ходуном, и столб на улице, разметывая на стороны широкие кольца порванных проводов, низко накренился вправо, но выпрямился, накренился влево и опять выпрямился. В реве не было слышно, как, наверное, заскрежетал дом напротив, со звоном выстрелил из глазниц лопнувшими стеклами и в одно мгновение сложился наземь, дохнув широким низким облаком пыли. Арнольд Арнольдович до боли обхватил голову сынишки. Кто-то кричал ему в ухо – может быть, он сам. И вновь подземный кулак провалился в недра.

Арнольд Арнольдович, сидя на земле, поспешно отрывал полы от халата и рвал их на широкие полосы. Галина, задавливая рыдания, туго обматывала ему ноги. И ему было видно сквозь высокий штакетник, что люди метались по улице. Кто-то истерично кричал. Совсем голая женщина, молодая и стройная, но в истерике ссутулившаяся, мосластая, с перемазанным в грязи телом, ткнулась к ним в калитку, но тут же повернула назад, побежала вдоль улицы:

– Мамочка, мамочка…

Арнольд Арнольдович узнал ее: Люда Селютина, вышедшая замуж за демобилизованного солдатика. Но молодого мужа ее теперь не было видно.

Исподволь светало. Арнольд Арнольдович поднялся и сам побежал в дом, неловко ступая гудевшими от боли, обмотанными в толстые куклы из махрового халата ногами. Он в большой комнате выбил стулом окно вместе с рамой и стал без разбора, как при пожаре, выбрасывать на улицу вещи, которые горой вывалились из гардероба (сам гардероб чудом устоял, развернувшись левым боком на середину комнаты). А зачем он это делал, не думал. Схватил телевизор, из которого посыпалось стекло, и тут же бросил назад, потащил было тяжелый комод, но тоже оставил, побежал на кухню, заваленную битой посудой, упавшим буфетом, но не знал, за что схватиться, и вдруг затих – не успокоился, его била дрожь, но разом затих, нашел в кармане укоротившегося халата сигареты с зажигалкой, поднял табурет, сел, пытаясь унять дрожь, закурил и сидел, затягивался, кое-как попадая фильтром в прыгающие губы и не откликаясь на жалобный зов супруги с улицы: «Арнольд! Арнольд, что там?» А его потрясла внезапная мысль, сковавшая руки и ноги: «Склад… икра…» Холодильный склад, в котором хранились бочонки с семью тоннами икры, находился у пирса. Что-то нужно было делать теперь, а он боялся даже думать об этом, боялся встать и поехать к складу. Он все-таки поднялся, скинул с себя ставший куцым халат, пошел в комнату и стал надевать первое, что нашел: какие-то выходные темные брюки, – еле просовывая в штанины толстые от повязок ноги. Галина отважилась заглянуть в дом, стояла в дверном проходе и молча наблюдала за мужем.

– Быстро одевайтесь, возьми дождевики, что-нибудь пожрать и уходите в сопки, на Пятнадцатый. Будет цунами, – сказал он. Она не пошевелилась. – Меня не ждите, кто-нибудь подвезет, – добавил он.

Повязки напитались кровью, ступни горели, и Арнольд Арнольдович, напялив свитер прямо на голое тело, прошлепал в спальню, в аптечке нашел бинт и туго намотал поверх махровых повязок. Хромая, пошел в гараж, по пути отстегнул ошейник у скулившего Принца. Открыл гараж.

Машина правой скулой ткнулась в железобетонную стену – бампер и сдвоенный глаз фары размялись, но ехать, наверное, можно было. Арнольд Арнольдович раскрыл ворота и выехал, осторожно объезжая людей, вышедшую на улицу скотину, завалы мусора, завитые в спирали провода. Пасмурное небо оплывало рассветом, и казалось, что оно становится еще массивнее, чем ночью, когда не было видно его давящей притиснутости к земле. Сеяло мелким холодным дождем.

Один дом по правую сторону улицы разрушился полностью, распластавшаяся крыша двумя широкими крыльями накрыла кучу мусора. Но люди, наверное, успели выскочить до второго, самого сильного, удара, копошились рядом, и Арнольд Арнольдович видел хозяина – длинного нескладного мужика в трусах и майке, который, опустив руки, не обращая внимания на холодный дождь, истуканом стоял посреди рухнувшей крыши на самом коньке.

По левую сторону все дома устояли, только у одного крыша сильно покосилась – подломились квелые стропила на чердаке, а в другом занимался пожар: черные клубы густо валили из разбитых окон, но тушить, кажется, никто не собирался. На спуске в нижний поселок пришлось остановиться: толстый электрический столб с расщепленным комлем лежал поперек пути. Арнольд Арнольдович вышел, взялся за вершину столба, поднатужился, сделал полшага в сторону. В ступни словно по-новому впились осколки. Он переждал боль, усевшись на столб, но вновь поднялся